Александр Николаевич Островский
(1823 – 1886)

ГРУППОВАЯ ФОТОГРАФИЯ[*]

(глава из книги В.Я.Лакшина «Островский Александр Николаевич»)

Когда Тургенев в январе 1855 года заезжал к Островскому, чтобы короче познакомиться с ним, его влекло не только чувство любопытства и заочной симпатии. Кажется, у него было к Островскому и некоторое дельце.

В кругу сотрудников Некрасова давно поговаривали о том нельзя ли переманить драматурга в «Современник»? Журнал хотел объединить вокруг себя лучшие силы литературы, и некоторое разноречие во вкусах и понятиях не слишком смущало издателей: придется ко двору — переменится, да и вообще сотрудникам беллетристического отдела можно было дать большую волю в выражении своих симпатий, на то они и художники.

Тургенев проводил в этом смысле рекогносцировку и, вернувшись в Петербург, говорил с Панаевым и Некрасовым в том духе, что склонить Островского к участию в журнале, по нынешним его мыслям и обстоятельствам, дело небезнадежное.

К зиме у Островского и в самом деле поднакопилось дел в столице. Надо было посмотреть спектакль «В чужом пиру…», поставленный в Александринке, проведать о настроениях цензуры — не пора ли хлопотать о «Банкроте», как давно советовал Писемский; наконец, говорили о какой-то экспедиции, в которую Морское министерство намеревается послать молодых литераторов для изучения морей и рек российских. Островского это заинтересовало, и не хотелось, чтобы его обошли.

Как всегда, намеченное удалось лишь вполовину. Похлопотать о первой своей комедии Островскому не пришлось, так как ее чтение, намечавшееся у великого князя Константина Николаевича, было отменено по случаю масленицы. Выжидая, когда уладится дело с командировкой от Морского министерства, Островский просидел в Петербурге почти месяц — и понапрасну. Зато он ближе сошелся за это время с петербургским литературным кругом, и прежде всего с кружком «Современника».

На этот раз Островский попал в столицу в особую пору. Стоял мокрый, сырой февраль, но настроение у всех, с кем ни поговоришь, было самое весеннее: как в Москве, и еще больше, чем в Москве, здесь клубились надежды, проекты, ожидания. Смерзшаяся при Николае почва стала оттаивать, и из каждой трещинки полезли зеленые побеги всего, что цветет и произрастает. В воздухе было что-то от всеобщих именин или, вернее сказать, кануна праздника, который всегда лучше самого праздничного дня: все еще только ожидается, затевается, все в том счастливом начале, когда сомнения и усталость еще не тронули своим ядом душу.

Литераторы вдруг стали в Петербурге самыми модными людьми: во все дома зазывали Тургенева, Писемского и только что вернувшегося с войны графа Толстого. Шли толки о либеральных настроениях молодого государя — воспитанника Жуковского, ожидали перемен при дворе и перемещений в министерствах. Старики в лентах, прежде задававшие тон в петербургских гостиных, примолкли. Как грибы возникали проекты новых журналов, книг, сборников. Всюду горячо обсуждались литературные новинки: сочинения Пушкина, приготовленные Анненковым, стихи Некрасова.

То и дело объявлялись новые или не замеченные прежде публикой таланты. За ними ухаживали, требовали наперебой их участия — в чтениях, вечерах, ужинах, благотворительных спектаклях.

Первым из литераторов, кто с теплым радушием встретил в Петербурге Островского, был Тургенев. «Островский приехал вчера, — писал он Боткину 8 февраля 1856 года. — Я тебе сообщу, какое он произведет здесь впечатление — и какое на него произведут впечатление». [2] Вечно носившийся с новыми талантами, Тургенев чувствовал себя импрессарио московского гостя и хотел, чтобы он не ударил в грязь лицом и понравился в кружке «Современника».

На другой день по приезде Островский уже обедал у Тургенева в компании Дружинина и Анненкова, а следующий вечер все они провели у Краевского, где были и другие сотрудники «Современника». Несомненно, был там и Некрасов.

Тургенев не зря волновался за первое впечатление встречи. Литераторы народ опасный, и молодой Толстой, всего тремя месяцами раньше попавший в эту среду, уже приметил в некоторых своих петербургских знакомцах ту слабость, что, «встречаясь с человеком, они считают необходимым вперед определить себе его характер и потом это мнение берегут, как красивое произведение ума», — не лучший способ понять и полюбить человека.

В отношении же Островского в этом кругу накопилось немало предубеждений и предрассудков. Мало того, что он долгие годы считался принадлежащим к противной «партии» и Панаев («Новый Поэт») нередко выбирал его мишенью своих иронических отзывов. О частной жизни Островского тоже ходили по Петербургу грязные слухи, будто бы у себя дома он «пьет без просыпу и толстая деревенская баба командует над ним». Побывавший в Москве Григорович по свойственному ему легковерию подхватил сплетню о том, что первые пьесы Островского написаны не им, а каким-то пропойцей-актером, сыном купца.

Но Островский умел быстро располагать к себе прежде не знакомых ему людей.

Если мы хотим представить, каким он впервые переступил порог редакции «Современника», мы должны вообразить себе молодого, но уже по-московски дородного, осанистого человека, с округлым полным лицом, мягкими русыми волосами, еще без бороды и с едва заметной лысинкой на макушке. В лице его поражала быстрая смена выражений, что говорит, пожалуй, о том, что при внешнем спокойствии и даже флегматичности он был внутренне напряжен и нервен и только выучился владеть собой, — структура характера, приятная для окружающих, но разрушительная для самого человека. Недаром он так быстро старел потом и так рано скрутили его болезни.

Замкнутым, суровым, диковатым Островский казался лишь на первый взгляд. Те, кто кланялся с ним издали, принимали застенчивость за высокомерие, и напрасно.

Стоило провести с ним несколько минут в оживленном разговоре, голубые глаза его начинали чуть щуриться, он улыбался мягко и ласково, и куда девалась вся величавость? Перед вами был восприимчивый, простодушный, открытый и необыкновенно умный, самобытно умный собеседник.

Критик Дружинин, человек насквозь «литературный», утонченный эстет, желавший по временам выглядеть отчаянным гулякой, но по существу рационалист и пунктуалист на английский манер, прежде настороженно относившийся к Островскому, записал в своем дневнике изящным, мелким почерком и, как всегда, без помарок:

«В среду 8 числа… обедал у Тургенева с Анненковым и новым московским гостем, Островским. Островского я уже встречал летом. I like him {Он мне нравится (англ.).}, а еще более его талант. Это натура, не то что какой-нибудь Ермил {Прозвище Л.

И далее Дружинин отмечал с примерной аккуратностью в течение недели встречи, разговоры, знакомства, приветствия, адресованные московскому гостю.

«Четверг 1856, 9 февраля. …Вечер по обыкновению провел у Краевского. Был алагер, и Островский обыграл нас всех на биллиарде. Он всем нравится, да иначе и быть не может.

Суббота 11 февраля 1856. …Был на двух вечерах — сперва у Тургенева, где Островский великолепно читал первую свою комедию…»

То же и в письме, датированном тем же днем и адресованном Боткину: «Приехал Островский и оказывается отменным господином, умным до ужасающей степени и, как кажется, столько же добрым, сколько, например, Ермил недобр».[4]

Дружинин, несомненно, высказывал не только личное свое мнение, а впечатления, сложившиеся у кружка и разделявшиеся всеми.

Это была неделя бурного увлечения Островским, напоминавшая чуть раньше пережитое восхищение Толстым — его талантом, свежестью взгляда, да и самой угловатой, не стертой Петербургом личностью. Все в Островском, даже то, как он спокойно, с добродушной застенчивой улыбкой обыграл на бильярде (московская школа — «Британии», печкинской кофейни!) одного за другим всех лучших местных игроков, казалось необыкновенно обаятельным. А как непохоже на всех он говорил!

Порок всякой однородной среды: блестящие умы изострялись друг о друга, питали друг друга, но иногда взаимно обкатывались до такой степени, что жадно набрасывались на свежего, угловатого, «нестесанного» человека, легко воспламенялись им и на первых порах охотно закрывали глаза на все противоречия и несходства.

Атмосфера в «Современнике» была дружеская, непринужденная. Редакция помещалась в квартире, нанимаемой Некрасовым. Он жил тогда на Малой Конюшенной улице. Раз в неделю в назначенные часы здесь принимались посетители. Но дни и часы приема были не указ для постоянных сотрудников. К Некрасову ходили и за делом и без дела: просто поговорить, повидаться, узнать новости. В 1856 году, как и в следующие годы на Литейном, это было что-то вроде домашнего клуба: тут читали свои новые сочинения, до хрипоты спорили о литературе, подтрунивали друг над другом, много смеялись и, как бы между прочим, обсуживали содержание предстоящих книжек журнала, план которых набрасывал Панаев. Серьезное литературное дело всегда возникает весело и не терпит казенной чопорности.

Зимой 1855/56 года Тургенев только что прочитал по тетрадке своего «Рудина», Толстой познакомил приятелей с новым рассказом «Метель», Некрасов при участии Дружинина и Тургенева составил первый сборник стихотворений Тютчева… И все это обсуждалось вперемежку с женским вопросом и первыми намеками на крестьянскую эмансипацию, последними новостями газет и выходками цензора Фрейганга, итальянской оперой и гениальной игрой Мартынова в пьесе Потехина «Чужое добро впрок не идет». [5]

Здесь обходительный и образованный Анненков занимательно, но чуть замысловато говорил о литературе, и Тургенев добродушно посмеивался над ним, что он ко всякой мысли «хочет подойти сзади». Здесь отчаянно жестикулировал, пересказывая свежие новости, Григорович, по пылкости своего воображения прибавляя дорогой втрое. Здесь молодой Толстой, по-наполеоновски скрестив на груди руки и иронически сжав губы, прислушивался к возвышенному эстетическому спору, чтобы вдруг ошеломить всех высказыванием вроде того, что «удивляться Шекспиру и Гомеру может лишь человек, пропитанный фразою».

Глубоко посаженные серые глаза Толстого безжалостно выщупывали собеседника, он с болезненной чуткостью относился ко всякой фальши и фразе и так упорно отстаивал свои, добытые искренним заблуждением мнения, что Тургенев прозвал его «Троглодитом». Молчаливо наблюдал за собравшимися, поглядывая на них из-под очков, критик Чернышевский — человек небольшого роста, белокурый, худой, державшийся чуть отстраненно и как будто знавший про себя что-то, не ведомое другим.

Вокруг «Современника», как вокруг костра в ночи, в предвидении робкого рассвета, забрезжившего со смертью Николая Павловича, собрались очень разные люди, с несхожими вкусами, понятиями, идеалами, традициями. Их ждал в будущем неизбежный раскол. Но все это были люди талантливые, желавшие и умевшие сказать что-то свое, и до поры все они тянулись к этому общему, объединяющему их огню, чтобы обогреться в холоде ранних российских сумерек.

В воздухе плавали клубы табачного дыма, со шкафов, расставленных по стенам, глядели стеклянными глазами чучела зверей и птиц — охотничьи трофеи Некрасова, а в разных углах большой комнаты то и дело взрывались шумные споры, слышался смех.

Островскому нравился дух этой комнаты, атмосфера бодрых, современных идей и надежд, разговоры о главном — живая вода, в сравнении с чем его московский кружок мог показаться застойным омутом. Ему приятен был спокойный, положительный Гончаров, литератор до мозга костей Дружинин, но особенно легко сошелся он с графом Толстым.

Еще в Москве, недели за две до поездки, Ростопчина приглашала его на свой вечер, заманивая тем, что с ним «желает познакомиться удивительно симпатичное существо, а именно — граф Лев Толстой, знакомый всем нам с «Детства»… «Граф без отговорок ждет вас», — писала Ростопчина.[6]

Мы не знаем твердо, состоялась ли тогда эта встреча, но в Петербурге Толстой и Островский сблизились очень скоро. Простота Островского, независимость его суждений были родней толстовской ненависти к «фразе» — и это их быстро свело. Толстому нравились пьесы Островского, Островскому то, что писал Толстой. Их сближал стихийный демократизм вкусов, признание роли «морального» искусства, настороженное отношение ко всякой моде, к либеральному «тону». Да и просто по-человечески они понравились друг другу. Толстой сходился с людьми туго, и было удивительно, как легко перешли они на «ты» с Островским. В литературной среде это «ты» было у Толстого первое {На склоне лет Толстой вспоминал: «…я его за то выбрал и предложил ему на ты, что он самостоятельный, простой, и жена его простая» (Маковицкий Д. П. Яснополянские записки. — «Лит. наследство», 1979, т. 90, кн. 3, с. 114). Стало быть, встреча в Москве была, если и с Агафьей Ивановной Толстой успел познакомиться}.

На Григоровича Островский был немного обижен, потому что знал достоверно, что тот принял участие в распространении о нем нелестных слухов. При первом свидании у Тургенева он выказал ему холодность, но Григорович обезоружил его, бросившись ему на шею со словами:

«Душечка, душечка Островский, ты на меня сердит, уж я вижу, душечка, что сердит. Право, вижу… Впредь буду вести себя как следует, а то, душечка, нам, литераторам, грешно не жить в дружбе, а? Простите или нет? Если нет, так уж, душечки, уеду в Италию, приму католическую веру, буду валяться под чинарою да питаться апельсинчиками».[7]

Все расхохотались. Смеялся и Островский, легко простивший Григоровичу его провинность.

С Некрасовым они подолгу говорили в его кабинете. Садились в кресла возле курительного столика. Ранние февральские сумерки приходили в комнату, и зажигались свечи на черной с позолотой люстре. Мягкий, маслено-желтый, чуть колышащийся свет падал на большое бюро, за которым работал Некрасов, на шкафы с годовыми комплектами «Современника», на чучело медвежонка в углу…

С Некрасовым Островский сразу почувствовал себя просто. Николай Алексеевич говорил сиплым, тихим голосом — у него тогда болело горло, был немного сумрачен, но прост, свободен и умен. Без лишних предисловий и экивоков заговорил о деле: предлагал сотрудничать в «Современнике» на самых свободных и выгодных условиях, обещал платить хорошо.

Побоку былые вражды и обиды! Новый Поэт, так отчаянно в прошлом его жаливший, теперь пролил утешительный елей по случаю выхода комедии «В чужом пиру…». Да и сам Некрасов говорил о его таланте с восхищением и показывал свежую февральскую книжку «Современника», где в «Заметках о журналах», писанных самим редактором, говорилось об Островском как о «нашем, бесспорно, первом драматическом писателе».[8]

Драму «Не так живи, как хочется» Некрасов хвалил в твердых, но умеренных выражениях и просил Островского «не сужать себя преднамеренно, не подчиняться никакой системе, как бы она ни казалась ему верна, с наперед принятым воззрением не подступать к русской жизни». Некрасов имел в виду, конечно, не только тенета сценических условий, о чем прямо говорилось в статье, но и «русофильские» увлечения Островского. Но он выразил это с отменной дипломатической деликатностью, чтобы не оскорбить ни былых убеждений, ни дружеских чувств автора, сам ничего не навязывал ему и лишь советовал идти «вперед своею дорогою, не стесняя и не задерживая самого себя». Островский «сам, быть может, удивится, что произведут его силы, когда он им даст полный простор и свободу», — говорил Некрасов. Какой выгодный контраст с «фанатизмом» Аполлона Григорьева!

Островский был размягчен. Все, что он видел и слышал здесь, было для него приятной неожиданностью. Не так представлялись ему издали эти «красные» из «Современника»! Он охотно отдал бы им новую пьесу, но в запасе ничего не было. С шумным успехов подогретым еще мастерским чтением автора, была встречена у Тургенева старая и уже подзабытая «Картина семейного счастья». Несмотря на то, что она публиковалась когда-то в «Московском городском листке», Некрасов выразил живейшую готовность перепечатать ее сызнова в «Современнике», лишь слегка изменив заглавие, — «Семейная картина».

Графиня Ростопчина, которой не нравился альянс Островского с «Современником», писала в рукописной сатире «Сумасшедший дом»:

«Долго был Москвич душою,
С «Москвитяниным» скреплен,
Но житейскою волною
В «Современник» занесен».[9]

«Житейскою волною…» Графиня намекала на материальный интерес: в «Современнике» платили лучше, чем у Погодина. Но она была неправа. Дело тут было не только в деньгах.

Между тем «медовый месяц» Островского в «Современнике» продолжался.

Из дневника Дружинина:

«Среда 1856, 15 февраля. Генеральный обед у Некрасова. Пили здоровье Островского. Потом Толстой и Григорович передали мне какой-то странный план о составлении журнальной компании исключительного сотрудничества в «Современнике», с контрактом, дивидендами, and what not. В субботу обо всем этом будет говорено серьезнее, но я не вполне одобряю весь замысел».

На «генеральный обед» к Некрасову, устраиваемый ежемесячно по случаю выхода очередной книжки журнала, собирались весело. Неровности характера и мелкие временные несогласия как бы оставались при входе вместе с шубами», — вспоминал Григорович. За длинным столом садилось человек двадцать.

Обедали шумно — со смехом, дружескими спорами, анекдотами. Дружинин чувствовал себя здесь как рыба в воде: он любил затевать литературные прения и, поглядывая на всех узенькими глазами-щелками и приглаживая коротенькие, по-английски тщательно подстриженные усы, с невозмутимым выражением лица наводил разговор на «эстетические» темы. Он считал особым шиком с эстетических высот скользнуть к легкой скабрезности. Входивший щеголем Григорович — в клетчатых панталонах и лаковых башмаках — удивлял всех собравшихся своей осведомленностью и ради красного словца никому не делал снисхождения. Прекрасным застольным собеседником — веселым, мягким и деликатным, пока не слишком впадет в азарт — был Тургенев. Толстой вставлял в разговор независимые, подстрекающие к спору реплики. Чернышевский держался незаметно, был скромен и казался рассеянным и, только когда обед догорал, где-нибудь в стороне, у камина, заводил с Анненковым или Дружининым долгий иронический разговор, выводя их из себя своей спокойной диалектикой, рационализмом суждений и напористым, тихим голосом.

Некрасов примирял страсти за столом, время от времени направлял общее течение беседы и был третейским судьею в особенно запальчивых спорах — неуклончивым, но справедливым.

«- Полно, Тургенев, — говорил он, к примеру, — ты когда расходишься, то удержу тебе нет! В тебе две крайности — или ты слишком строго, или чересчур снисходительно относишься к людям…».[10]

Некрасов более других чувствовал себя ответственным за судьбу журнала, за все их содружество и, пока позволяли обстоятельства, пока разномыслие не развело вчерашних сотоварищей по «Современнику» слишком далеко, старался помирить всех со всеми.

На этот раз все было проще, потому что в центре внимания был Островский. Пили его здоровье, поздравляли с приходом в их дружеский круг. Островский, вопреки расхожему мнению, ославившему его пьяницей, поднимал граненый бокал с белым вином, скромно его пригубливал, улыбался застенчиво, когда его громко хвалили, и вообще был молчаливо благодушен, если же высказывался о чем-то, то веско, независимо, убежденно. Встретивший его в те же дни в каком-то петербургском обществе композитор В. Н. Кашперов писал приятелю: «Тут же был А. Н. Островский — дюжий прикащик, который глядит очень умным и говорит обо всем с невозмутимой уверенностью, видно недаром слывет он Московским Пророком».[11]

К Некрасову Островский привел с собой Горбунова, только что поступившего на маленькие роли в Александринку — Островский благословил его дебют — и быстро начавшего завоевывать Петербург своими устными рассказами.

Обычно хмурый и задумчивый, Некрасов смеялся вместе со всеми, слушая рассказы Горбунова о квартальном надзирателе, разбирающем с утра в участке после перегула накопившиеся дела и с похмелья спрашивающем себе у вестового селедку с яблоками; или о бедняге портном из Гусева переулка, которого взяли под стражу за его намерение лететь с немцем на воздушном шаре — при возмущенных криках толпы: «И как это возможно без начальства лететь?» Островский, радуясь успеху рассказчика, поглядывал на Горбунова, как любящий отец.

Но была тронута на обеде и одна серьезная тема — впервые обсуждался «странный план» исключительного сотрудничества, о котором упомянул в дневнике Дружинин. Этот план касался и Островского.

Дальновидный издатель, Некрасов опасался, не перехватили бы у «Современника» его авторов по отделу беллетристики другие, вновь возникавшие журналы. Только в Москве их затевалось два: западнический «Русский вестник» Каткова (здесь Островский уже успел напечатать комедию «В чужом пиру…») и славянофильская «Русская беседа». В те самые недели, когда Островский был в Петербурге, туда же явился Хомяков — хлопотать о разрешении «Русской беседы», был на приеме у министра. В своем армяке, красной рубахе и с мурмолкой под мышкой, он без устали говорил по-французски и выговорил себе журнал.

Конечно, все новые издания желали бы теперь сотрудничества Тургенева, Островского, Льва Толстого. Можно ли было редактору оставаться беспечным?

Согласно придуманному тогда и вскоре подписанному «Обязательному соглашению», Григорович, Островский, Толстой и Тургенев в течение четырех лет начиная с 1857 года должны были печатать свои произведения исключительно в «Современнике», а за это им полагались дивиденды с суммы, собранной с вновь приобретенных подписчиков журнала.

Время показало, что выполнить это соглашение оказалось труднее, чем его заключить. У каждого из подписавших его участников были свои литературные обязательства и житейские расчеты, так что далеко не все пьесы Островского в ближайшие годы попали в «Современник», и само соглашение в конце концов было расторгнуто.[12]

И все же Некрасов поступил как мудрый журнальный деятель, попытавшись сплотить вокруг «Современника» крупнейших русских писателей тех лет. Он понимал: «направление дает журналу критика и публицистика, а настоящий, широкий и долговременный успех может принести только талантливая «беллетристика», литература. Да и сами «обязательные» извлекали не одну материальную выгоду из этого сотрудничества. Островскому, как показала дальнейшая его судьба, в особенности было важно это сближение с Некрасовым.

Он нашел себе новую пристань.

Когда дело подгоняет — пишется легко. Островский не раз замечал за собой это. Если есть журнал, который хочет тебя печатать, театр, который ждет твоей пьесы, — работаешь стремительно и отрадно. А когда никто не ждет, не просит, не напоминает — как заставить себя подойти к столу? Сейчас, видно, наступала его пора…

Весело расходились старые и совсем недавние сотрудники «Современника» с «генерального обеда» 14 февраля 1856 года. (Кстати, опять 14 — магическое число Островского, забытое среди отмеченных им в альбоме Семевского.) Прощаясь, сговаривались наутро снова собраться в фотографии Левицкого, чтобы, по счастливой мысли Толстого, сняться вместе на память об этих днях. Фотография Левицкого называлась «Светопись» и помещалась у Казанского моста.

Из дневника Дружинина:

«Среда 1856, 15 февраля. Утром по плану Толстого сошлись у Левицкого я, Тургенев, Григорович, Толстой, Островский, Гончаров, а перед нами Ковалевский. Сняли фотографиями наши лица. Утро в павильоне фотографическом, под кровлей, имело нечто интересное. Пересматривали портреты свои и чужие, смеялись, беседовали и убивали время. Общая группа долго не давалась, наконец удалась по желанию».

Жаль что среди них, по чистой случайности, не оказалось Некрасова: кажется, он недомогал и не выходил из дому в сырость.

Сергей Левицкий был знаменитый петербургский «фотографщик», человек образованного круга, двоюродный брат Герцена, знакомый многих литераторов. Он сам подбивал их сняться, чтобы потом поместить портреты во французском иллюстрированном журнале: Европа должна быть знакома со звездами молодой русской литературы!

И вот он, этот знаменитый, оставшийся на века снимок шести писателей: свободно и просто сидит, сложа руки на коленях, Тургенев, чуть позирует, закинув ногу за ногу, с цепочкой часов у жилетного кармана под небрежно расстегнутым фраком Дружинин, величаво откинулся и подпер рукой голову Гончаров, только что назначенный цензором; чуть сзади стоят молодые литераторы — Толстой, еще в офицерских погонах и кителе, и совсем моложавый, щуплый, как кузнечик, франтоватый Григорович.

А с правого краю сидит и наш Островский. Слишком полон, солиден для своих тридцати трех лет и по-московски неловок. В новеньких ботинках, фрак застегнут на все пуговицы и сморщился в гармошку, рука положена на спинку кресла Дружинина — видно, так велел фотограф, лицо слишком напряженное и смотрит неизвестно куда — мимо объектива. .. И все же снимок на редкость удачный.

Только что они весело болтали, передавая из рук в руки пробные фотографии и оживленно их комментируя, и вот застыли на минуту перед старинной треногой… Левицкий накинул на голову черный полог, долго выглядывал в объектив лица и, наконец, нажал спуск, чтобы разведенные потом в разные концы жизнью — они навсегда сохранились для нас вместе на этой фотографии.

Когда снимки были готовы, все расписались на обороте — каждый получил по экземпляру и потом долго хранил его как самую дорогую память. Фотография эта всегда висела в доме Островского. Да и в яснополянском кабинете Толстого ее до сих пор можно видеть.

Источник: Лакшин В. Я. Александр Николаевич Островский. 2-е изд., испр. и дол. — М.: Искусство, 1982.

2. Там же, с. 338. (вернуться)

3. Лишь в небольших извлечениях опубликованный дневник А. В. Дружинина цитируется здесь и далее по рукописи, подготовленной к печати В. А. Ждановым (ЦГАЛИ, ф. 168, оп. 1, ед. хр. 108). (вернуться)

4. Письмо А. В. Дружинина — В. П. Боткину от 11 февр. 1856 г. (Архив Гос. музея Л. Н. Толстого). (вернуться)

5. См.: Григорович Д. В. Литературные воспоминания. М., 1961, с. 151-158; Панаева (Головачева) А. Я. Воспоминания, с. 193-207. (вернуться)

6. Неизданные письма к А. Н. Островскому, с. 503. (вернуться)

7. По записи М. И. Семевского (А. Н. Островский в воспоминаниях современников, с. 141). (вернуться)

8. «Современник», 1856, N 2, с. 211-213; см. также: Некрасов Н. А. Полн. собр. соч. и писем, т. 9. М., 1950, с. 375-378. (вернуться)

9. Ростопчина Е. Дом сумасшедших в Москве в 1858 году. — «Рус. старина», 1885, N 3, с. 685. (вернуться)

10. Панаева (Головачева) А. Я. Воспоминания, с. 220. (вернуться)

11. Письмо В. Н. Кашперова — В. Н. Татаринову от 23 февраля 1856 г. (ЦГАЛИ, ф. 496, оп. 1, ед. хр. 24). (вернуться)

12. См.: Дементьев А. Г. Некрасов и «Обязательное соглашение». — «Вопр. лит.», 1971, N 11, с. 136-163. (вернуться)